Война глазами ребенка
Записано со слов Суслова Алексея Григорьевича не за долго до его смерти.
Стиль и орфография сохранены.
Не рекомендуется к прочтению лицам со слабой психикой или болезнями сердца.
Мы жили на станции Думиничи, которая находится в Калужской области, Думинического района.
Дом наш был недалеко от вокзала. Между вокзалом и домом располагался ледник, засыпанный сверху землей с песком. Летом, мы, ребятишки, всей ватагой бежали к этому леднику и карабкались по откосам на его верхушку. Нам казалось, что он очень высокий. По протертым дорожкам, почти до самых камней мы съезжали вниз на животах и ягодицах.
Ох, и часто нам попадало от матери за такое катание, так как на штанишках и рубашонках появлялись дыры, которые мать не успевала чинить. Свои же ссадины и царапины мы во внимание не брали. Начальник станции прогонял нас с ледника, так как он принадлежал железной дороге и служил ей погребом. К зиме мы стирали весь лед почти до камней, и рабочим приходилось с осени восстанавливать все заново.
Вокзал был окружен большими деревьями и кустарником, где мы прятались, когда играли. Нас, детей, было у матери пятеро. Отца я своего до войны плохо помню. Так сложилось в нашей семье, что отец воевал с белофиннами, затем его забрали в Красную Армию, а тут началась Великая отечественная война. Да так она, проклятая, отложилась в моей детской памяти, что и до сих пор стоит перед глазами, как будто это было недавно. Страшней ничего нет, чем война.
Остановился эшелон на станции с красноармейцами, а мы, пацаны обрадовались и наперегонки на своих ореховых прутьях, которые заменяли нам коней, поскакали к вокзалу.
Красноармейцы высыпали из вагонов и разместились вокруг вокзала между деревьями и кустарником. Было лето 1941 года. Стояла жара.
Вдруг раздался громкий крик: «Воздух! Воздух! Ложись в укрытие!» Наша ватага ребят ничего не поняла, и, задирая свои вихрастые, а то и наголо остриженные головенки, приложив ладошки ко лбу, смотрели на синее безоблачное небо. И вдруг заметили белый, как чайка, самолет. Он летел высоко в небе. Красноармейцы по звуку определили, что это немецкий самолет. У него был очень нехороший рев моторов у…у…у… Летел он бомбить железнодорожный узел и стоящие там военные эшелоны. Красноармейцы из винтовок и всех видов своего оружия открыли по нему огонь. Вот тут и пошла наша детская возня: каждый пытался быстрее других завладеть пустыми гильзами от патронов. Мы засовывали их еще горячими по своим карманам, и они жгли наше тело. Красноармейцы стали на нас покрикивать, иногда давая подзатыльники, чтобы мы не путались у них под ногами. Затем разом все закричали: «Бросил! Бросил! Две штуки!». Раздался такой вой и свист, которые мы никогда за свои маленькие жизни не слышали. Каждый из нас почувствовал что-то ужасное и страшное. Нас словно ветром подхватило, и мы помчались к своим домам, забыв своих ореховых коней. Вбежав в дом и увидев страх в материнских глазах, я сразу понял, что сейчас должно произойти что-то ужасное. Мать второпях выхватила грудного братишку из люльки, и метнулась на улицу. Мы как цыплята за наседкой, один одного меньше, побежали следом за ней, хватаясь за подол ее платья. В это время раздался такой грохот, небо и солнце заволокло пылью. Мать с маленьким ткнулась в бороздки картофельника, и мы также воткнули свои головенки в теплую землю. Видимо так устроен человек, что в минуты опасности прячет голову, забывая об остальном теле. После взрыва мать вскочила и побежала к лесу, за огород, неся в руках грудного братишку. Мы последовали за ней. Нам казалось, что в лесу, среди берез, можно укрыться от всех страхов и ужасов, которые мы испытали в эти минуты всем своим маленьким существом.
Потом мать вспомнила, что дом оставила не закрытым, и возвратилась с нами. Часть стекол от взрывной волны разорвавшейся бомбы были выбиты, часть треснули. Но я не обратил на них внимания, наша стайка детей мчалась к клубу. Я дал стрекоча вместе с ними. Добежав до клуба, я увидел поваленную березу и большую-большую котловину, где стоял клубный сарай, в котором хранились дрова для зимнего отопления. Из этой большущей ямы шел пар и нехороший запах. На дне ее появилась вода. С краев ямы тоже просачивалась вода, и она быстро заполнила всю яму. За несколько коротких минут я прочувствовал всеми клеточками своего маленького организма весь ужас случившегося. Сбившись в стайку, я и мои маленькие ровесники долго спорили, кто первым заметил самолет, и две бомбы, и хвалились, у кого больше блестящих гильз от патронов. Забив наспех окна, собрав самое необходимое, мать нас троих - меня и двух младших сестренок отвезла к отцовой матери за десяток километров небольшую деревушку. Она решила, что если начнут снова бомбить станцию, то она схватит грудного братишку, а самый старший побежит с ней сам, так как он уже должен был пойти учиться в сентябре во второй класс. Большая деревушка, где я родился, называлась Речица, а бабушкина – Колчевка - находилась от нее в километрах двух-трех. Ходили мы с бабушкой, Акулиной Трифоновной, в лес по ягоды и грибы, драли лыко, а когда приходила наша очередь идти в пастухи, то бабушка вешала мне через плечо сумку с харчами, и я шел в подпаски к пастуху. Пастуха звали Ефим. Он дружил со всеми пацанами, считая их друзьями. Он был неграмотный, но добрый человек. Стояла жара, а Ефим был толстым и грузным. Страдая от жары, он приказывал мне заворачивать коров. А еще он страдал от того, что у него была бумага, а табака не было. Пригнав коров к реке, мы сели отдохнуть. Я сел под ореховый куст и начал свою трапезу. Перекусив, я заметил сухие листья, похожие на махорку. Я их смял и наполнил свой карман. Когда дядя Ефим попросил меня сходить в деревню и добыть табака, то я сразу согласился. Добежав до бабушки, я попил холодненького молочка и вернулся на луг. Когда высыпал ему в карман толченых листьев ореха, дядька Ефим скрутил «козью ножку» и все похваливал мой табачок, пуская клубы дыма. А я смотрел на него и потихоньку смеялся.
У бабушки была дочь. Звали ее тетя Поля. У нее было трое детей: старший Ванюшка, второй Алешка, а грудного я не знал, как звали. Тетя Поля часто упрекала бабушку, что мол своих три рта, да и Натахиных трое. Натаха – это моя мама. Звали мою маму иногда Суслихой, потому что она была Наталья Сергеевна Суслова. Акулина Трифоновна была высокой, сильной женщиной и очень меня любила, как внука. Было у нее шесть сыновей: старший сын – Алексей, затем – Илларион, Григорий – это мой отец, затем Иван, Николай и самый младший Алексей. Старший Алексей был у них за отца. А своих сыновей старшего и младшего она звала: Алеша большой и Алеша маленький. Записала меня бабушка в школу, в первый класс. Она сшила мне холщовую сумку, рубашку с пуговичками в ряд, штанишки и на ноги лапоточки, разукрашенные вязом. Вскоре я стал ходить в школу, которая находилась около деревни Речица. Здание школы располагалось в бывшем барском саду. Этот сад был во время революции экспроприирован у местного барина и числился за колхозом. Мы начали писать крючки и палочки, но проучились совсем мало. Однажды наша учительница сказала: «Дети, завтра в школу не приходите. Германец прет на нас всей свой силой, оказывайте помощь Красной Армии, собирайте белые грибы. Сушите их и сдавайте, а деньги, которые вы получите за них направляйте в помощь армии».
Побежав бегом из школы в теткину хату, где жила бабушка, я бросил свою сумку и объяснил бабушке: «Давай мне лукошко, я пойду по грибы для Красной Армии. Учительница сказала, что Германия тучей прет на нас».
Бабушка вспыхнула и начала проклинать всех Германцев за то, что из-за них у нее на войну забрали всех сыновей и еще зятя.
Вспомнила она и деда Сергея, который, возвратясь с первой мировой войны, был отравлен газами, которые применяли немцы и вскоре умер. И ей такую огромную семью пришлось поднимать одной. А у меня была одна мысль, как можно больше набрать грибов, так как на них в этом году был большой урожай. Крикнув соседнего мальчишку, мы отправились к дубам по грибы. Набрав по полным лукошкам, мы сняли рубашки и, завязав рукава, наполнили и их грибами. Бабушка вначале дала мне небольшую взбучку за измазанную рубашонку, но когда перебирала грибы, то похвалила: «Молодец мой внучек, молодец мой конопатик». Конопатиком она меня звала из-за веснушек, которые щедро облепили мой нос особенно летом. Я за бабушкину похвалу втайне был горд, а за то, что она назвала меня конопатиком, обижался. Убежав за сарай, я старался из всех сил стереть конопушки с носа краем своей рубашки.
До прихода немцев на заработанные трудодни колхоз выделил бабушке двухгодовалого жеребенка, которого тут же отобрали немцы, как только вошли в деревню. Они грабили все, что только попадалось под руку. Бабушка проклинала их за эту ненасытность.
Вскоре приехала моя мать, забрала нас троих и отвезла домой. Снова мы стали жить все вместе. Когда видели в окно, что по направлению к нам шли немцы, мы от страха залезали на русскую печь, накрывались половиками и так прятались. Корову нашу они сразу забрали, и мы остались на сухом пайке. Наступила зима 1941 года. Наша станция переходила из рук в руки. Засыпаешь при немцах, а проснешься - уже наша власть. Так продолжалось несколько суток. Затем пришли немцы надолго. Однажды в наш дом ворвался сосед Алпатов Андрей. В советское время он проворовался, и его посадили. С приходом немцев он стал полицаем. Выхватив грудного братишку за ногу из люльки, он приставил пистолет к его головке и закричал: «Где Гришка? Убью, убью!». Мать с застывшими от ужаса слезами на глазах прошептала: «Ушел к своим». Эти слова его еще больше взбесили, и он стал еще больше ругаться и кричать. Мы, дети, забрались на печку, затаили дыхание и от страха не шевелились. Вдруг в нашу хату вбежала жена Алпатова. Она выхватила братишку из рук мужа и отдала моей матери. Обратившись к мужу, она стала его упрекать: «Когда тебя посадили, то Суслиха, как красноармейка получала на детей паек и, имея своих пять ртов, никогда не отказывала мне в куске хлеба и банке молока, когда я ее просила». Они ушли, а мы долго еще дрожали от страха. Прошли годы, когда мы узнали причину бешенства нашего соседа. Наш отец попал в окружение под Вязьмой. Он был ранен в руку, и попал в плен. Сговорившись с другими бойцами, он убежал из плена. Их было девять человек. Они нашли трофейное оружие и отстреливаясь, где приходилось, пробирались к своим. Территория была вся оккупирована немцами. Из девяти человек в живых осталось трое. Так он пробирался ночью и днем лесом, обросший и раненный. Придя к бабушке в Колчевку, он узнал, что мать с детьми на станции в своем доме. Изголодавший и больной он пришел домой. Мать, чтобы никто не узнал, спрятала его в сарае на сеновале. Тайком от нас она носила ему днем еду, завернутую в тряпку. Но сосед Алпатов все-таки выследил. Подойдя к матери, он спросил: «Ты, Суслиха, кого там прячешь?» Сердце у матери замерло от страха. Алпатов приставил лестницу, залез по ступенькам повыше, вытащил пистолет и выстрелил прямо в сено. Тогда мать закричала и стала просить отца вылезти из сарая. Когда Алпатов второй раз пытался выстрелить, и слыша плач жены, Григорий спустился на землю. Алпатов торжествовал, что захватил соседа. Армия была далеко, и отец решил уйти к партизанам. Алпатов стал гонять его на работу, как пленного. Это продолжалось несколько дней. Сказав матери, чтобы она с детьми уходила в деревню к бабушке, бросила этот дом, отец глубокой ночью, на лыжах, ушел в лес к партизанам. Вот почему на следующий день Алпатов был взбешен и чуть не застрелил братишку. Мать со всеми нами пораньше отправилась в деревню к бабушке, закрыв наспех хату. Так я снова оказался у Акулины Трифоновны.
Народу в избе было много, да и душа у матери болела за дом и наши вещи.
Оставив, как и в прошлый раз нас троих: меня и двух меньших сестренок она уехала домой, взяв с собой старшего брата и грудного.
В конце 1941 года, немцы на броневиках и мотоциклах ворвались в нашу деревушку и начали стрелять. Группа красноармейцев пробиралась из окружения через деревню Колчовка. Но силы были неравные. Вооруженные немцы опрокинули горстку наших бойцов и часть их взяли в плен. Остальная часть бойцов пошла в сторону деревни Речица. И было слышно, что там тоже идет бой, слышалась стрельба. Деревня начала гореть. Немцы выгнали всех нас на улицу и подожгли всю нашу деревушку. Несколько тяжело раненных наших солдат, что укрылись в крайней хате стали кричать и выползать на улицу.
Дома были деревянные и крыши покрыты соломой. Дома горели как порох и крыши моментально стали обрушиваться и придавливать раненных бойцов своей горящей массой. Одна из женщин не выдержала и бросилась оттянуть раненного от огня. Мгновенно последовала очередь из автомата, и она осталась лежать на земле, вместе с раненным бойцом. У нее остались детишки, которых забрали в толпу.
Раздалась команда нас гнать в деревню Речица. Толпа людей побрела в деревню, над которой стояло зарево огня, к небу возносились искры, которые хорошо были видны в ночи. Немцы что-то кричали и бегали, подгоняя прикладами и сапогами усталых людей.
Наступило утро. Стало светать. Всех жителей деревни Колчовка и Речица немцы стали толпами сгонять в кучу. Затем отобрав дедов и подростков, заставили перейти на пригорок, к амбару. Поставив два пулемета на глазах у всех стали их расстреливать. Я прижимая к себе сестренок, вжимался в бабушкин зипун, все время повторяя молитву «Отче наш». Когда-то меня бабушка заставила выучить эту молитву. Она говорила, что если часто будешь повторять эту молитву, то будешь долго жить. Люди с перекошенными ртами корчились и извивались, падали как снопы под градом пуль на землю. Весь народ в ужасе кричал и плакал. Женщины, обезумев, рвали на себе волосы, издавая истошные крики, так как у них уже не было слез, плакать им было нечем. Дети, видя все это пытались втереться в толпу, чтобы не видеть этого ужаса. Расстреляв партию стариков и подростков, немцы стали шнырять в толпе, отодвигая женщин и девчонок в сторону, хватая десяти и двенадцатилетних мальчишек и отволакивать в группу расстрелянных.тел. Поставив их гурьбой, они моментально поливали их из всех видов оружия градом пуль. Матери, которые не выдерживали и бросались отнимать своих детей, получали прикладом по голове, или расстреливались на месте. Проводя массовую бойню, немцы кричали: «ПАРИЗАН», вместо партизан.
Моя бабушка Акулина Трифоновна мгновенно сдернула с меня шапку, и сунула ее за пазуху, за полу зипуна. Выдернув платок из подшали со своей головы, быстро повязала меня платком. Я, не соображая ничего, стал было снимать платок, так как не хотел быть девчонкой.
Бабушка всех нас прижала к себе. В это время немец посмотрел на меня, оттолкнул нас в сторону, к толпе женщин с маленькими детьми.
И опять, хватая пацанов, кто в шапках, стали волочить к груде наваленных и окровавленных тел. Только тогда до меня дошло, почему мне бабушка покрыла на голову платок. Опять раздались выстрелы, опять раздались стоны и вопли матерей. Тех, кого только ранили, затем добивали выстрелом в упор.
Так впервые я всем своим маленьким сердцем понял, кто такой фашист. Это чудовище, которое не останавливается ни перед чем: ни перед детьми, ни перед матерями, ни перед стариками.
